Какое будущее ждет религию в России? Памяти о. Всеволода Чаплина

Что происходит, когда население страны перестает воспринимать идеологическую власть всерьез, прекрасно известно из истории Советского Союза.

Безвременный уход из жизни протоиерея Всеволода Чаплина, одной из самых ярких и противоречивых фигур Русской православной церкви, наводит на откровенный разговор о роли религии в современной российской жизни – этой теме было посвящено немало размышлений покойного о. Всеволода, обеспокоенного тем направлением, в котором уже довольно давно движется официальная церковь.

Эта статья написана людьми c принципиально разным отношением к религии и церкви. Один из авторов – воцерковленный православный христианин, второй – исторический материалист, не исповедующий никакую религию, однако им, как и в предыдущих совместных статьях, и здесь удалось найти общее поле для дискуссии.  

Полноценное возрождение религии, народной религиозной жизни и Церкви в конце 1990-х-начале 2000-х годов само по себе может быть лишь поводом для радости. Однако налицо определенный социальный феномен.

Один из авторов из этого материала любит цитировать фрагмент из книги «Верую!» замечательного писателя Леонида Пантелеева:

«Зайдите на любое ленинградское или московское кладбище. Каких там могил больше — с крестами или без крестов? Подавляющее большинство могилок или с надмогильными крестами, или с какой-нибудь мраморной или известняковой плитой, на которой где-нибудь наверху или сбоку выбит чаще всего позолоченный или посеребренный крестик. Процентов 80-85 могил осенено крестами. На остальных — тумбочки, плиты с фотографиями, какие-нибудь обелиски из водопроводных труб. Соответствует ли это тому соотношению, о котором я сказал выше? Не следует ли поставить цифры в обратном порядке? Не ближе ли к 80 процентам количество безбожников, людей нерелигиозных и безрелигиозных?
Но почему же кресты?
А потому что неуютно, когда твой отец, или мать, или твой старший брат лежат под могильным холмиком, в который воткнута железная палка, а к ней привязана проволокой проржавевшая жестяная дощечка с именем, отчеством и фамилией покойного... Что же мы — нехристи, не русские?».

Действительно, и сейчас на любом кладбище при вдумчивом рассмотрении можно увидеть, что как минимум половина захоронений советского времени так или иначе «отмечена» крестом, будь то сам памятник или изображение на нем.

То же и с крещением. Если не большинство, то очень значительная часть из ныне живущих русских людей, родившихся в СССР, крещены вне зависимости от даты появления на свет. Даже Леонид Брежнев, бравый фронтовой политработник (!), после войны стал кумом другого фронтового политработника, Николая Щелокова, по всем православным обычаям и с уважением к ним крестив его сына. 

Как ни странно, после вывода религии из полуподпольного состояния отношение к ней осталось примерно на прежнем уровне. Люди отпевают покойников и ставят на их могилы кресты, святят яйца и куличи, крестят детей, пару раз в год ходят на пасхальные и рождественские всенощные. Многие соблюдают посты, в первую очередь, правда, часто воспринимаемые лишь как разновидность диеты. Все это стало делать легче и проще, потому и делают – массово.

Но общий уровень воцерковленности при общем его безусловном росте вырос отнюдь не на порядок. Количество реально воцерковленных россиян по сравнению с «анкетно-кулично» верующими составляет 5-7-9% (впрочем, это еще нормальная цифра твердо верующих, «избранных» среди «званных», в современном мире уж точно).

Священника Александра Борисова, часто и справедливо критикуемого за модернизм и экуменизм, сильно, помимо прочего, ругали и за книгу «Побелевшие нивы. Размышления о Русской Православной Церкви» (1994 год). Но если отбросить частности, то автор уместно показал многие проблемы обывательской религиозности, оформившиеся либо вышедшие на поверхность в советский период: обрядоверие, низкую богословскую грамотность прихожан, крайнюю поверхностность отношения к Церкви, ее деятельности и ее учению. 

Отметим, что считать причиной такого положения дел исключительно советскую эпоху по меньшей мере поверхностно. К 1917-му страна подошла, уже не слишком соответствуя статусу глубоко православной. Корни – и в трагедии Раскола, и в особенностях синодального периода, и в довольно поверхностной христианизации многих регионов и слоев населения, лишь слегка прикрывавшей сохранившуюся верность дохристианским нравам и обычаям; наконец – просто пребывание в общем русле мировых процессов секуляризации и модерна.

Дворянство, в екатерининско-просвещенческую пору массово впавшее в масонство и безверие (атеисты случались даже во главе Священного Синода!), затем несколько отхлынуло назад, но все равно его православность оставляла желать много лучшего. Высшее сословие то впадало в протестантизм (знаменитое «евангельское пробуждение» имени английского миссионера лорда Редстока и отставного гвардии полковника Пашкова, нашумевшее в 1870-х и упомянутое в «Анне Карениной», а также произведениях Лескова и Достоевского), то в спиритизм и теософию, то, в период Серебряного века, вообще в откровенный демонизм.

Не лучше обстояло дело и с «солью земли» - простым народом.

Полицейские рапорты хранят свидетельства, как в русской глубинке крестьяне топили коней в прорубе, чтобы задобрить водяного, и, извиняемся за шокирующие детали, в посевную пору вступали в половую связь с пашней, чтобы «оплодотворить» ее и улучшить урожай. Все это явные отголоски язычества.

Известный факт: когда Временное правительство отменило обязательное отправление религиозных обрядов в армии, добровольно к священнику стали ходить очень немногие. Факт и то, что, при всей привлекательности версии об инородцах в кожанках как единственных виновниках послереволюционных гонений на Церковь, наибольшую рьяность в гонениях проявляли выпускники семинарий и членов обществ имени русских святых, а простой и вполне русский люд – упоенно крушил храмы.

Можно сказать, что советский период, когда отношение к религии и Церкви колебалось от гонений до холодного недружелюбного сосуществования, удивительным диалектическим образом как раз сохранил христианский фундамент нашей культуры и нашего самосознания (весьма, как мы видим, хрупкий). Заодно был сохранен, а в чем-то и возрожден тот самый несколькопроцентный костяк воцерковленных людей, верующих не только «благодаря», но и «вопреки», не только в радости, но и в горе.

Конечно, говорить о проблемах нужно применительно не только к пастве, но и к самой Церкви.

У нее вообще исторически и социально есть два основных состояния – либо она маяк, путеводная звезда, выводящая общество и государство на высокий духовный уровень, либо слепок с нравов общества и государства. Эти два варианта могут и сочетаться в разных меняющихся пропорциях.

В РПЦ сейчас «слепка», к великому сожалению, явно больше, чем «маяка».

Ситуации, показывающие это, в последнее время происходят все чаще, причем необязательно по воле Церкви и клира - порой они лишь оказываются плывущими по течению объектами. Речь и о венчании К.Собчак, и о странном противостоянии вокруг строительства храма в Екатеринбурге, и о многом другом.

Точно так же «симфония» со светской властью куда больше вредит Церкви, чем христианизирует нравы власти.

В 2011 году, после приснопамятной передачи на съезде «Единой России» эстафетной палочки от нынешнего президента недавно сложившему полномочия премьеру, протоирей Всеволод Чаплин, тогда еще официальный спикер Московской Патриархии, заявил:

«Когда еще в истории России высшая власть в государстве передавалась так мирно, достойно, честно, по-дружески? Это настоящий пример доброты и нравственности в политике, пример, которому, по-моему, могут позавидовать не только наши предшественники и люди, жившие в советское время, но и граждане большинства стран мира, включая те, которые пытаются нас учить».

А через несколько месяцев сам Патриарх сообщил, что ходить на митинги – это нехристианское дело, а вскоре почти открыто дал понять, за кого россиянам надо голосовать (и понятно, за кого). Все это вызывает некоторое смущение. Понятно, что у нас имитационная демократия, но если имитационная настолько, то, может быть, лучше отбросить и ее?

Отмечено определенной печатью противоречивости и вхождение религии в школьные стены. Можно только приветствовать воспитание школьников в духе традиционных христианских ценностей, традиционной русской культуры и этики, базирующейся на Православии, их знакомство с основами Православия.

Но вопиющий диссонанс между преподаваемым в школе и повседневностью за ее стенами больше приносит вред детскому уму и психике, а не вызывает у подрастающего поколения желание подтянуть действительность до уровня и ценностей, о которых говорят на уроках. Определенно необходим баланс между религиозной насыщенностью школьного образования и моральным состоянием общества. 

У нас же сейчас, к сожалению, самое невыгодное сочетание «слепка» и «маяка» - Церковь, не в силах изменить сущее и слишком во многом сливаясь с ним, вольно или невольно помогая ему, проповедует – и не только в стенах храмов – должное. Речь, разумеется, не о сотнях и тысячах батюшек-подвижников, организаторов благотворительности, настоящих пастырях и, возможно, будущих местночтимых святых, которые все-таки тянут нас к должному, а о системе, сумме факторов.

Еще один парадокс. Крайне распространено и тщательно поддерживается официальной пропагандой мнение о России как стране глубоко религиозной, консервативной и патриотичной, в отличие от бесценностного, постмодернистского, упадочного Запада. Однако действительно глубокими, вдумчивыми, сознательными патриотами и православными христианами являются довольно немногие - большинство же, при горячей приверженности куличам и георгиевским ленточкам на машинах, исповедует крайне поверхностную веру на грани агностицизма и придерживается вполне постмодернистских, потребительских ценностей.

В то же время на Западе, который и вправду морально очень плох, все больше людей осознанно приходят к почвенничеству, патриотизму и консерватизму, религиозному или светскому, и все большую популярность обретают партии, движения и кандидаты, поднимающие на щит соответствующие лозунги.

Было бы несправедливо, говоря о религиозных проблемах, ограничиться лишь Православием. Внимание заслуживает хотя бы еще и ислам. Тут, правда, проблема в том, что сложно говорить о российском исламе «вообще» - в разных регионах и у разных этносов.

Так, уровень глубокой религиозности (по аналогии с воцерковленностью существует редко используемый термин «уммизация») у татар как в их титульной республике, так и за ее пределами едва ли не ниже, чем у русских. «Уммизированы» в основном жители татарстанской глубинки или выходцы из нее.

Большей проблемой применительно к Татарстану сейчас выглядят узкоэтнический шовинизм и трайбализм, а не исламизм, хотя при общей дестабилизации российской обстановки и некотором желании внешних игроков, разумеется, сдетонирует и он; достаточно вспомнить Боснию, где ислам в югославское время был одним из самых мирных и светских в умме, а мусульмане были объявлены отдельной нацией.

Тем не менее, татары часто без особого восторга смотрят на смену религию кем-то из родных и близких, считая это подрывом идентичности.

В Дагестане исламизации населения и его нравов способствовала социально-экономическая разруха. Как следствие – мощный поток молодежи в разного рода подпольные экстремистские джамааты. Однако еще больший поток направляется в города Центральной России, где привычной стала диковинная картина – дагестанцы, горделиво именующие себя мусульманами, попрекающие немусульман слабостью их веры и пересылающие друг другу видео с изречениями из Корана, но при этом внешним видом, нравами и поведением диковинно сочетающие постмодернизм и попрание ряда уголовных статей.

Наконец, Чечня. Перед первой чеченской кампанией и в ее ходе религиозный фактор был отнюдь не главным, проявляясь, скорее, в дани обрядам и в элементах риторики. Исламизация, причем самого экстремистского свойства, начала нарастать где-то в 1996 году с известным апофеозом в виде Второй Чеченской войны.

Рамзан Кадыров, сын муфтия, тоже отдал дань исламизму, но несколько на иной манер. Он создал в республике технологически почти идеальное сочетание местного этнического национализма, подчеркнутой исламской религиозности (с массой соответствующих норм и запретов) и своего культа личности. Граф Уваров, будь он жив и мусульманин, наверняка восхитился бы этой формулой «Мусульманство, самодержавие, народность».

Насколько сия формула на пользу чеченскому народу и всей России и насколько она окажется устойчивой при смене политического климата – вопрос предельно дискуссионный.

Разнобой царит и в среде мусульманских духовных организаций, пребывающих друг по отношению к другу в запутанных иерархически-конкурентных отношениях, равно как и среди муфтиев персонально. Если одни придерживаются относительно умеренных религиозно-политических взглядов и позиций, то другие грозятся устроить джихад в случае появления в школах учебников православной культуры, предлагают организовать на улицах российских городов мусульманские патрули и восхищаются талибами, взорвавшими в Афганистане уникальные статуи Будды.

Вполне логично, что многочисленные муфтии второй категории регулярно оказываются прямо или косвенно связанными с радикальным исламистским подпольем.

С макросоциологической точки зрения, религия и церковь являются одним из важнейших элементов конструкции социальной власти.

Исходя из авторитетной теории живого классика исторической социологии Майкла Манна, который выделяет четыре источника социальной власти – политический, экономический, идеологический и военный, - все связанное с религией оказывается в идеологической ячейке этой матрицы. Религия, как следует из буквального значения латинского слова religare – «соединять», есть связующее звено между нашим материальным миром и гипотетически существующим миром высших сущностей.

Примерно тем же, по большому счету, занимаются конкуренты религии в поле идеологической власти – философия, которая вот уже как минимум два тысячелетия находится с религией в сложных отношениях «заклятой дружбы», а начиная с конца 18 веке все большие претензии на идеологическую власть предъявляют различные идеологии – либерализм, консерватизм, социализм, коммунизм и т.д.

О том, что идеология коммунизма или марксизма-ленинизма стала религией Советского Союза, а участие в партсобраниях и демонстрациях заменило посещение храмов говорилось немало.
В целом такие аналогии полностью уместны – с той лишь поправкой, что и в том, и в другом случае перед нами некие коллективные ритуалы, участие в которых, видимо, является одной из важнейших особенностей нашей человеческой природы.

В этом смысле «церковное/духовное возрождение» конца 1980-х – начала 1990-х годов было ничем иным, как восполнением того вакуума идеологической власти, который оставлял за собой коммунистический режим, решивший в одночасье себя демонтировать, отменив пресловутую шестую статью Конституции СССР о «руководящей и направляющей» роли КПСС.

Впрочем, граждане Союза в большинстве своем никакого сожаления по этому поводу не проявили. Еще в брежневскую эпоху коммунистическая идеология превратилась в некую ритуальную реальность, и это также способствовало тому, что религия, еще сохранявшая привкус запретного плода, стала быстро завоевывать массы.   

Наличие в российской Конституции образца 1993 года запрета на установление в РФ какой-либо идеологии (ст. 13) или религии (ст. 14) в качестве государственной или обязательной формально гарантирует должный уровень конкуренции в сфере идеологической власти. Однако проблема заключается в том, что Русская православная церковь практически сразу обозначила свои притязания не только на гегемонию в идеологической власти, но и на приличные «пакеты акций» в других властных резервуарах – прежде всего в экономическом. Таможенные льготы, предоставленные РПЦ Борисом Ельциным, по которым в Россию ввозились отнюдь не богоугодные алкоголь и табак, были в этом процессе лишь некой первой ласточкой.

На такую постановку вопроса, несомненно, будет найдено множество контраргументов – например, о том, что общая стоимость международных активов католической церкви оценивается в десятки миллиардов долларов, и чем, спрашивается, наша церковь хуже?

Ответ: ничем – с той лишь разницей, что, в отличие от римско-католической церкви РПЦ не проходила через такое испытание, как Реформация, одной из главных причин которой тоже было стремление церкви стать крупным игроком на экономическом и политическом поле, помимо ее «законной» идеологической власти. Достаточно просто пролистать знаменитую книгу Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», чтобы обнаружить, что почти пятьсот лет назад, в эпоху Реформации, католическому клиру предъявляли те же самые претензии, что сегодня звучат из уст критиков РПЦ – стяжательство, лицемерие, блуд и т.д.

На вызов Реформации католическая церковь нашла вполне достойный ответ. Движение, именуемое Контрреформацией, сделало адекватный реалиям той эпохи вклад в развитие науки, культуры и экономики в Европе, хотя нельзя забывать и о тех сторонах деятельности иезуитов, благодаря которым название этого ордена, воплощавшего ценности обновленного католичества, стало нарицательным. Из кризиса XVI-XVII веков католическая церковь, даже потеряв миллионы адептов, определенно вышла более сильной, тогда как Русская православная церковь, пережившая собственный кризис – Раскол - несколько позже, вскоре фактически стала элементом бюрократического аппарата и остается таковым по сей день.

За почти три десятилетия постсоветской истории РПЦ не осмелилась стать поперек воли государства ни в одном из сюжетов, где публичное вмешательство церкви как «заступника народного» могло бы остановить или хотя бы образумить светские власти. Ни во время приватизации и разграбления общенародной собственности в 1990-х, ни в дни начала первой войны в Чечне, ни во время конфликта в Донбассе и террористической агрессии Киева против народных республик, ни в недавней ситуации с повышением пенсионного возраста - РПЦ никак не повлияла на происходящее, да, видимо, и не собиралась это делать.

В той специфической версии пресловутой «симфонии», которая сложилась в постсоветской России, церкви явно отведена роль младшего партнера, мало чем отличающаяся от роли Священного синода в Российской империи.

Вопрос о том, появится ли в РПЦ свой Мартин Лютер или Жан Кальвин, звучит далеко не праздно – в конечном итоге, речь идет о том, сумеет ли РПЦ удержать идеологическую власть в обществе, которое практически полностью секуляризировано. На сегодняшний день церковь имеет достаточно ресурсов для того, чтобы регулярно обозначать свое присутствие в физической реальности в виде тех самых трех храмов, которые, если верить патриарху Кириллу, ежедневно строятся в России, но борьбу за умы она фактически проиграла.

Во многом потому, что стала в гораздо большей степени элементом самоидентификации элит (тот самый «солидный Господь для солидных господ» у Пелевина), чем институтом, объединяющим народ – если в таковом качестве РПЦ когда-либо вообще выступала после времен Дмитрия Донского и Сергия Радонежского.

Чем больше официальная церковь напоминает часть государственного аппарата или некую разновидность естественной монополии, тем большее внимание заслуживают те представители православного духовенства, которые по-прежнему позволяют себе выступать с «особым мнением». Тот же недавно скончавшийся о. Всеволод Чаплин, на вкус автора этих строк, нередко выступал с совершенно макабрическими заявлениями, однако в ряде своих высказываний совершенно четко формулировал ту проблематику, которая в общих чертах описана выше.

«Я уже много лет пытаюсь сказать Святейшему патриарху, что та тональность в отношениях с государством, которую все больше принимает Церковь, неправильна, нам нужно больше выступать критически по отношению к безнравственным и несправедливым действиям власти, нам нужно более прямо говорить с обществом, нам ни в коем случае нельзя заискивать перед такими явно бросающими вызов православию структурами, как нынешние власти Украины. Нам вообще нужно говорить пророчески, а не оглядываться каждый раз на то, кто что подумает и скажет, и не бояться поссориться с сильными мира сего», - прокомментировал о. Всеволод в конце 2015 года свою отставку с поста главы отдела Московского патриархата по взаимоотношениям Церкви и общества.

Такая позиция одного из некогда первых лиц в иерархии РПЦ сама по себе выглядит основанием для поиска точек диалога между убежденными верующими и теми, кто находится вне религии и церкви. Главная тема этого диалога – поиск выхода из того всеобъемлющего кризиса, в котором оказался сегодняшний мир.

Фактически процитированное высказывание напоминает о том, что христианство стало мировой религией в схожих исторических обстоятельства – в период глобального кризиса, который начался в III веке нашей эры и вскоре похоронил под собой античный мир. Однако сеть, созданная на развалинах Римской империи христианской церковью, смогла выжить в «темные века» и в дальнейшем стала основой для расцвета Европы (включая и Киевскую Русь) в период «высокого» средневековья.

Уже как минимум это не позволяет сбрасывать христианство с «парохода современности» - его, если можно так выразиться, антикризисный потенциал проверен веками. Собственно, и описанный в самых общих чертах кризис европейского христианства в 16 веке также был связан с теми социальными трансформациями, которые сопровождали создание мировой капиталистической системы во главе с Европой.

Нынешний мировой кризис, видимо, имеет ту же природу, что и кризисы III и XVI веков – речь идет о коренном изменении всего жизненного уклада человечества, и какое место в новом мире займет религия, вопрос пока открытый.  

Понимание масштаба вызовов современности – это, пожалуй, главное, чего не хватает сегодня официальной церкви, в связи с чем она медленно, но верно теряет своих приверженцев, пополняющих различные протестантские деноминации, а то и ряды российских мусульман.

Подобные процессы, разумеется, характерны не только для России – даже в Армении, где население ощущает связь с национальной верой гораздо теснее, те же протестанты обрели благодатную почву при коррумпированном режиме Сержа Саргсяна, который, впрочем, находился в весьма «симфонических» отношениях с католикосом Гарегином Вторым.

Но в России, где православная церковь активно стремится участвовать в конструировании русской идентичности, углубляющийся разрыв между декларациями и реальностью выглядит особенно опасным: что происходит, когда население страны перестает воспринимать идеологическую власть всерьез, прекрасно известно из истории Советского Союза.     

Станислав Смагин, Николай Проценко